Но потом она замолчала, будто пораженная неожиданно пришедшей в голову мыслью, и с озадаченным видом оглянулась по сторонам, созерцая отражения своего лица, глядевшие под самыми разными углами. К этому времени Лессинг уже привык видеть на ее лице выражение, не соответствующее обычным, повседневным причинно-следственным цепочкам, и не стал докапываться. Странное создание эта Кларисса — во многих, многих отношениях. «Дважды два», — подумал он внезапно с нежным, веселым удивлением, для нее уж никак не меньше шести, и она часто впадала в неоправданно глубокую задумчивость по поводу самых тривиальных вещей. Почти с самого начала их знакомства он убедился, что задавать ей по этому поводу вопросы — напрасный труд.

— К этому времени, — сказал он, обращаясь больше к себе самому, — я уже не расспрашивал ее ни о чем. Не осмеливался. Я жил на обочине мира, явно не совсем нормального, но это был мир Клариссы, и я не задавал вопросов.

Безмятежная, яркая, безупречно упорядоченная маленькая вселенная Клариссы. Настолько упорядоченная, что ради сохранения ее безмятежности, можно было передвинуть звезды — если понадобится. Ровно поющие в своем движении механизмы, не дающие ей стать участницей уличной аварии или уничтожающие материю, чтобы она могла промокнуть и метаться в жару…

Эта лихорадка служила какой-то цели. Теперь он был абсолютно уверен: с Клариссой не случалось ничего такого, что не служило бы какой-нибудь цели. В окружавшем ее маленьком мире не было места случайности. Жар и лихорадка породили бред, и в бреду с его странной, ненормальной ясностью проникновения в суть вещей… она должна была… что? Разглядеть истину? А существовала ли истина? Он понятия не имел. Но ее глаза теперь сияли неестественно ярко, будто она все еще пылала жаром или… или видела свое будущее, столь великолепное, что оно отражалось, сверкая, в ее глазах, тьма в которых была ярче света.

Отныне Лессинг был уверен: она даже не подозревала, что ее жизнь была не такой, как у всех, что больше ни с кем не случались чудеса и мир вокруг не нес на себе отсвет clarissima.

В те дни их осеняла совершенно особенная, пусть и неброская красота. Кларисса любила его, — он не сомневался в этом. Однако владевший ею восторг выходил далеко за пределы этого чувства. Должно было произойти нечто замечательное, это ощущалось по ее поведению, но — вот странность! — она, похоже, сама не знала, что именно. Точно ребенок, проснувшийся рождественским утром и лежащий в восхитительной полудремоте; он помнит лишь, что по пробуждении его ждет что-то чудесное.

— Она никогда не говорила об этом? — спросил Дейк.

Лессинг покачал головой:

— Это просто чувствовалось во всем. И если я пробовал задавать вопросы, они как будто… повисали в воздухе. Нет, она не уклонялась от ответа сознательно. Скорее она не совсем понимала… — Он помолчал. — Потом все пошло наперекос, — медленно продолжил он. — Что-то…

Вспоминать эту часть было особенно трудно. Возможно, плохие воспоминания погрузились немного… глубже приятных, изолированные дополнительными слоями ментальных рубцов. Что произошло? Лессинг знал, что Кларисса любит его; они собирались пожениться; оба понимали, как нужно действовать, чтобы счастье стало реальностью.

— Тетя, — неуверенно произнес он. — Думаю, она вмешалась. Думаю… Кларисса, казалось, начала ускользать от меня. Всякий раз, когда я звонил, тетя говорила, что она занята или ее нет. Я был полностью уверен, что она лжет, но что я мог поделать?

Когда встречались, Кларисса отрицала, что все это признак равнодушия, подкрепляя свои слова сияющими взглядами и нежными ласками. Просто она была очень занята. Интересно чем? Вообще-то, она делала очень мало, и тем не менее всегда, казалось, была поглощена чем-нибудь.

— Стоило ей увидеть воробья, клюющего хлебные крошки, или людей, заспоривших на улице, как она принималась уделять им все свое внимание, я словно переставал существовать для нее… Спустя некоторое время, когда мне примерно неделю не удавалось увидеться с ней, — я решил разобраться с тетей.

Дальше шли провалы… Он помнил ясно лишь одно: как он стоит в белой прихожей и звонит в дверь. Он помнил, как дверь приоткрылась с негромким скрипом. Совсем чуть-чуть. Она была на цепочке, которая мерцала в свете, падавшем изнутри комнаты. Вообще-то, там было темновато, свет отражался во множестве зеркал, но его источника Лессинг не видел. Однако он видел, как кто-то движется внутри — некто, искаженный зеркалами, умноженный ими, занимающийся своими таинственными делами и не обращающий внимания на то, что Лессинг звонит в дверь.

— Привет! — окликнул он ее. — Это ты, Кларисса?

Никакого ответа. Ничего, кроме безмолвного движения или, точнее, мелькавших там и сям отражений. Тогда Лессинг окликнул тетю по имени.

— Это вы, миссис… — Как же ее звали? Он не мог вспомнить. Но тогда он звал ее снова и снова, все больше злясь из-за такого пренебрежительного отношения. — Я вижу вас. — Да, так он сказал, прижав лицо к косяку двери. — Знаю, вы меня слышите. Почему вы не отвечаете?

По-прежнему ничего. На мгновение-другое движение внутри прекратилось, ненадолго возобновилось и опять стихло. Он не мог видеть, что за фигура дает отражения. Кто-то темный безмолвно двигался по ворсистым коврам, не обращая внимания на доносившийся от двери голос. Вот ведь странная особа эта тетя…

Внезапно его поразила нереальность происходящего: неясная фигура как бы растворяется в полусумраке комнаты, а он, точно дурак, топчется у порога, тщетно взывая через приоткрытую дверь. Какого дьявола эта женщина разводит тут таинственность? Она такая давящая! На Клариссу ей наплевать, лишь бы все было, как она пожелает…

Его охватил жаркий гнев — яростная, неожиданная реакция.

— Кларисса! — позвал он.

Тень снова замелькала в зеркалах, и тогда он с силой нажал плечом на дверную панель.

Щеколда — видимо, непрочная — с треском подалась, и Лессинг, потеряв равновесие, начал падать вперед. Комната со своими темными зеркалами головокружительно завертелась. Он не видел тетю Клариссы, только быстрое, таинственное движение в зеркале, но внезапно оказался лицом к лицу с чем-то совершенно необъяснимым.

Гравитация изменилась и по направлению, и по силе. Он по-прежнему двигался вперед и падал медленно, как в ночном кошмаре — точно Алиса в кроличьей норе, — по раскручивавшейся, расширявшейся спирали. На миг необыкновенный характер движения вытеснил из сознания все остальное. В комнате больше никого не было; не было и зеркал; не было самой комнаты. Бестелесный, математическое уравнение, упрощенное эго, он падал к…

Там была Кларисса. Потом он увидел вспышку золотистого света, пылавшего на фоне белой тьмы. Золотистый ливень обволок Клариссу и унес ее прочь.

Глядя на все как бы издалека, внутренне содрогаясь, он